Роль сказок, игр и ритуалов в психической переработке душевных конфликтов

 

Бруно Беттельгейм о сказках. Страх рождается не от сказок. Амбивалентность отношения к любовному объекту. Анна Фрейд: «активные» игры. «Садистские» игры. Содержание игр. Видеоигры. Агрессивные игры. Ритуалы защищают отношения и внушают уверенность.

 

Фигдор, затрагивая данную тему, часто обращается к трудам Бруно Беттельгейма[1]. Вот что он писал в работе «Хензель и Гретель»:

 

«Часто ребенок, и даже в школьном возрасте, не в состоянии себе представить, что когда-то сможет жить без своих родителей. Поэтому он сам не желает избавляться от своей зависимости. Но он должен приобретать уверенность, что когда-то ему будет по силам преодолевать опасности этого мира, и даже в той преувеличенной форме, которую придает им его воображение. Эта уверенность обогащает человека.

 

Ребенок видит жизненные опасности не объективно, а в фантастическом преувеличении, соответственно его возрасту, и страхи его символизирует, например, ведьма, пожирающая детей. Так, сказка о Хензеле и Гретель помогает исследовать фантастический продукт собственного воображения, подобные сказки дают уверенность в собственной способности справляться не только с реальными опасностями, о которых его предупреждают родители, но и с теми, сильно преувеличенными, которые существуют в его воображении.

 

Ведьма, рожденная в пугливой фантазии ребенка, может его преследовать, но ведьма, которую можно толкнуть в ее же собственную печь и там сжечь, уже не страшна: ведь от нее можно избавиться. Пока дети верят в ведьм (а они будут верить, пока не достигнут того возраста, который позволит отказаться от необходимости придавать собственным страхам очеловеченное обличье), им необходимо рассказывать истории, в которых смышленым детям удается освобождаться от преследующих их чудовищ, рожденных, впрочем, в их собственной фантазии. Если это удается, они приобретают — как Хензель и Гретель — невероятное богатство»[2].

 

Существует и иная точка зрения на сказки, как и на вопрос, откуда появляется детский страх перед ведьмами. Многие педагоги полагают, что страхи эти порождаются рассказываемыми детям историями, и рекомендуют играть с ними лишь в добрых, безобидных, беззубых и смешливых ведьм.

 

Бруно Беттельгейм в результате своих исследований установил, что страхи живут в детях независимо от сказок, и последние не могут стать причиной этих страхов. Напротив, сказки просто помогают придать страхам осязаемую, конкретную форму, что чрезвычайно важно для психического развития ребенка. И хорошо, что эти ужасные фигуры и образы приходят не из реальной жизни, а из сказочного «давным-давно», когда существовали еще тридевятые царства и государства, когда жили Василиса Прекрасная, Кощей Бессмертный и злые ведьмы...

 

Многие педагоги стремятся видеть в психическом феномене страха лишь конкретную, реальную сторону, в то время как Беттельгейм считает, что, рассказывая детям сказки, родители тем самым затрагивают определенные психические процессы, которые не обязательно должны становиться сознательными. В этом и заключается дополнительное психологическое и педагогическое значение сказок.

 

Надо ли делать ведьм веселыми и стремиться к тому, чтобы дети перестали их бояться? Не следует забывать, что возникновению и существованию страхов мы все равно помешать не можем. Страх запрограммирован в психике человека, у него есть и положительная роль — способствовать самосохранению организма. Поэтому страх сознательный, скажем перед прыжком с высоты, — это вполне разумный страх. Опасны для нашей психики те страхи, причину которых мы не осознаем, здесь-то и должна прийти на помощь символизация. Беттельгейм уверен, что фантастические истории играют роль своего рода катализатора, при их помощи страхи и внутренние конфликты ребенка получают возможность символического выражения.

 

Бессознательные фантазии — это одна из центральных тем исследования психоанализа. Не случайно детская психотерапия активно использует символическое значение историй, что способствует ослаблению внутренних конфликтов. Что касается сказок, то в детском саду можно не только читать и рассказывать их, но и придумывать совместно с детьми, используя знакомые элементы. Это весьма увлекательно, а главное, это служит своего рода «психотерапевтической» переработке конфликтов, а значит, способствует смягчению детских страхов и детской агрессивности.

 

Об амбивалентности любовных отношений и о расщеплении любовного объекта в психике маленьких детей мы уже говорили. Сказки помогают придать осязаемую форму этим чувствам, именно поэтому они так важны.

 

 

 

На игре основана детская психоаналитическая терапия, именно в игре символически проявляются истинные детские переживания.

 

Вспомним о том, как Анна Фрейд пряталась с детьми в бомбоубежище в Лондоне во время войны. Когда дети возвращались в класс, как вы думаете, во что они играли? Нет, не в мирную, защищенную жизнь — они продолжали играть в войну, но с той разницей, что теперь уже «бомбили» они, то есть они представляли себя в активной роли. Ребенку в его вечно пассивной жизненной роли чрезвычайно важно хотя бы иногда чувствовать себя так, словно всё или хотя бы многое зависит именно от него, в противном случае его психика может прийти в полный упадок. Но где, как не в игре, может быть ему доступной эта активная роль?!

 

Страшные переживания насилия невозможно переработать за один раз, детьми они перерабатываются шаг за шагом, и делается это прежде всего в играх.

 

Каждой матери не раз приходилось переживать следующую ситуацию: ее малыш в сотый раз выбрасывает из кроватки игрушку и тут же громким криком требует ее обратно. Что это, своего рода «инфантильный терроризм»?

 

Подобную игру, напомним, описывал Фрейд (малыш без конца выбрасывал из кроватки игрушку, с тем чтобы тотчас заполучить ее обратно). Есть некоторые «добрые» мамы, которые объясняют ребенку: если он и дальше будет так делать, то навсегда потеряет любимую игрушку, поэтому он должен быть повнимательнее. Они не понимают, что именно в этом выбрасывании и получении игрушки обратно, в испытываемом при этом удовольствии и заключается великий психологический смысл игры. Эта игра помогает переработать травму разлуки, ребенок перенимает активную роль: теперь не его бросают, а он бросает. В то время как в реальной жизни все наоборот: родители уходят и приходят, а он остается, и никто не интересуется, нравится ли это ему.

 

У Цуллигера[3] есть интересное повествование о трехлетней девочке, проходившей у него психотерапевтическое лечение. Родителей расстраивало, что малышка не желала отказываться от пустышки. В начале терапии маленькая пациентка без конца играла в младенца, из чего можно было сделать вывод, что эта роль была чрезвычайно важна для равновесия ее психики. Затем, под влиянием давления внешнего мира, который настоятельно требовал отказаться от пустышки, она нашла компромисс в перемене роли. Теперь она играла маму, а кукла стала младенцем, и она ее то и дело уговаривала: «Ты должна, наконец, прекратить сосать соску! Ты уже большая девочка, а большие девочки этого не делают!» Так, путем обмена ролями, она вскоре действительно отказалась от пустышки. И пожалуй, она совершила новый шаг в своем развитии.

 

Поймите правильно, мы не пытаемся дать практический совет, как следует отучать детей от «дурных» привычек. На этом примере нам хотелось продемонстрировать символическое значение игры. Вы видели, как девочка использовала игру для того, чтобы приспособиться к социальным требованиям.

 

Фигдор лечил одного мальчика, восьмилетнего Лукаса. Уже с самого начала обнаружилась его любимая игра — это был «налет». Например, мальчик изображает кассира в супермаркете; Фигдор приходит как будто чтобы что-то купить, но, когда Лукас открывает кассовый ящик, «покупатель» должен выхватить пистолет и потребовать отдать все деньги. Ему это, конечно, не удается, потому что Лукас взаправду вовсе не кассир, а переодетый полицейский, и, когда «налетчик» достает пистолет, в руках у Лукаса оказывается автомат. Затем он наказывает преступника. Через какое-то время «налетчик» снова на свободе и решает снова совершить ограбление. Но он настолько глуп, что не обращает внимания даже на то, что рядом с кассиром лежит полицейская фуражка, и снова совершает одну ошибку за другой. Невозможно представить, до какой степени он глуп, этот налетчик. Но мальчику, очевидно, чрезвычайно важно, чтобы тот был глупым: «Ты думаешь сейчас, что этот пистолет игрушечный, хорошо?» И это после того, как «грабитель» при помощи этого пистолета уже трижды был арестован! Или Лукас заявляет, что электрический стул — это очень приятная перспектива, а «преступник» ему верит и страшно радуется. С течением времени, однако, мальчик стал требовать, чтобы партнер действовал умнее, более того, они даже стали обмениваться ролями, теперь Фигдору разрешалось время от времени сидеть за кассой. Конечно, побеждал всегда Лукас. Но вот что важно: он приобретал психическую способность видеть перед собой в игре равноценного партнера, и это было большим завоеванием. Лукас учился перенимать совсем другую эмоциональную роль, что говорило о развитии психики ребенка. Горизонт его фантазий в развитии этой игры начинал расширяться, а значит, мальчик приобретал внутреннюю свободу.

 

Надо отметить: в то время, когда доктор играл роль «полного идиота», Лукас подвергал его «ужасным мучениям» при помощи электричества, ножа и т. д. (конечно же, только «понарошку») и сам при этом буквально визжал от удовольствия. Он получал возможность садистского удовлетворения на символическом уровне, что играло роль важной отдушины для его чувства униженного самолюбия. При помощи игры он постепенно избавлялся от своих садистских потребностей, и собственная «жестокость» доставляла ему все меньше удовольствия. Вскоре его стали привлекать в основном соревновательные игры, а это значит, что его развитие быстро продвигалось на ступень, соответствующую его возрасту.

 

Содержание игр можно интерпретировать по-разному. Детские сады, как правило, ориентируются на когнитивные цели, не особенно задумываясь над символическим значением игр. А ведь на любую игру можно взглянуть с разных точек зрения, причем без применения оценок «хорошо» или «плохо».

 

Например, мы можем спросить себя, что имеет в виду Андрей, когда, рассказывая какую-то свою историю, упоминает, как мама спотыкается о других детей. Что это: акт идентификации себя с мамой и недовольство по отношению к брату или сестре? Или же это радость от того, что мама тоже иногда бывает «неуклюжей», и потому можно ощутить собственное превосходство? Когда же Гульнара говорит, что это никакая не мама, потому что у нее нет волос, это точно так же может быть то ли выражением агрессивности по отношению к Андрею («Ты, со своей глупой игрой!»), то ли тайной досадой («А мне вот почему-то никогда не приходят в голову такие истории...»), то ли... Да мало ли что может за этим скрываться! Но если хорошо знаешь своих детей, то сумеешь в их играх читать намеки на их переживания.

 

Что в символике игр можно считать наиболее важным с педагогической точки зрения? Прежде всего, не стоит — подобно тому, как это делал Фигдор в психотерапии с Лукасом — анализировать или интерпретировать символическое содержание каждой игры. Это была бы не педагогическая, а терапевтическая работа, а у воспитателей нет для этого соответствующего образования. Впрочем, если бы оно и было, применить его в группе из 20–30 детей вряд ли возможно.

 

Что тут посоветовать? Прежде всего, поменьше вмешиваться в игры подобного характера, не руководить, предоставляя им течь свободно. Педагоги считают необходимым тотчас вмешаться, если игра становится «агрессивной» — например, две куклы начинают бороться друг с другом. (Мы имеем в виду, конечно же, не агрессивность между детьми, здесь воспитатель безусловно обязан сразу вмешаться). Как часто в подобных случаях воспитательница спешит прочитать детям нотацию о необходимости играть «мирно». «Миру — мир!» означает в ее представлении, что не только сами дети обязаны быть мирными, но и их куклы тоже не имеют права на конфликт. В этом заключается огромная психологическая ошибка.

 

Если воспитательницу интересует исключительно познавательное значение игр, то нападение одной куклы на другую воспринимается ею как признак недостаточного понятия о социализации, и она спешит привить детям это понятие на примере игры. Но игра дает ребенку возможность переработки конфликтных влечений, аффектов и недозволенных желаний, которые в любом случае не могут и не имеют права получить выход в реальной жизни — именно потому, что ребенок уже обладает определенными понятиями о социализации. Итак, многое зависит от того, как понимать игру.

 

Игра позволяет заявить о своих аффектах и таким образом ослабить внутренние конфликты, в которых замешаны агрессивные, садистские, эгоистические влечения, с одной стороны, и необходимость приспособления к реальности — с другой. Поймите правильно, как бы ужасно ни звучали эти слова — «садистский», «агрессивный», «эгоистический» — и как бы мы ни были убеждены в том, что таких чувств вообще не должно быть у наших детей, это ничего не меняет в том обстоятельстве, что они есть. Они так или иначе заявляют о себе, они существуют, и не только у детей, но и у каждого из нас. Поэтому вместо отрицания этих «досадных» явлений мы предлагаем открыть на них глаза. Почему-то мы все хорошо понимаем, что, отрицая голод, не станешь сытым. Так давайте же поймем и то, что отрицание чувств и аффектов не способствует насыщению души. Просто, когда умирает тело, этого невозможно не заметить, душа же умирает тайно.

 

Если мы это признаем, то не станем пугаться подобных «агрессивных» игр, а напротив, будем их приветствовать. Надо также как можно меньше вмешиваться в эти игры: пусть дети получат возможность свободно выражать в них свои наболевшие конфликты. Вспомним детей, которые в страхе перед свободным выражением своих чувств словно приклеены к одной и той же игре. Это ограбленные дети со связанной фантазией, в них убита их способность к творчеству, что конечно же отразится в будущем не только на карьере, но и на их способности строить счастливые дружеские и любовные отношения.

 

Немного об интерпретации игр. Конечно, может случиться, что Кирилл по причине переживаемого им внутреннего конфликта испытывает в настоящий момент потребность именно в этой игре, в то время как у Лёни совсем другой конфликт и ему хотелось бы играть в совсем другую игру. Тогда мальчики начинают ссориться. В этом случае, когда игра грозит перерасти в настоящую драку, вмешательство воспитателя необходимо, и он может попытаться перевести игру в несколько иное русло или предложить вытянуть жребий, и т. п. Для этого требуется не столько педагогическая компетентность, сколько спокойствие и уравновешенность. В спокойном состоянии все удается легко, если же мы раздражены, то скорее всего станем злиться и одергивать детей.

 

То и дело приходится слышать критику в адрес игры в войну. С психоаналитической точки зрения такие игры нареканий не вызывают, ведь они, как правило, ослабляют детскую агрессивность. Эти игры Фигдор считает хорошими и нужными. Здесь чрезвычайно важен, однако, один момент. Пусть это будет игра в казаки-разбойники или пусть это будут игрушки, символизирующие древних рыцарей или воинов далекого будущего, инопланетян, крокодилов, ведьм, злых королей. Униформированные солдаты, являющиеся копией реальных солдат сегодняшнего дня, или видеоигры с молниеносной войной против Ирака, — это однозначно опасное изобретение, способствующее формированию в сознании ребенка образа реального врага.

 

Не случайно в сказках всегда действуют нереальные, фантастические существа, и дети хорошо это знают (если не знают, им необходимо это объяснять). Сказки и начинаются этим нереальным: «Давным-давно... в тридевятом царстве... жили-были...» Когда речь идет о нереальных действующих лицах, на них можно спокойно «разряжаться», даже если в бессознательном они и символизируют маму, папу, братьев или сестер, которых в настоящий момент я, может быть, и ненавижу, но на самом деле очень люблю. Ненависть таким образом остается в бессознательном, потому что она «не имеет права» стать сознательной (вовсе не все бессознательное обязательно надо делать сознательным). Благодаря такой агрессивной игре происходит переработка амбивалентных чувств. Ребенок хорошо знает, что в реальной жизни подобным чувствам и действиям места нет, но на то она и игра, чтобы в ней было позволено недозволенное.

 

Повторяем, дети выражают свою агрессивность в играх как раз потому, что знают: в жизни этого делать нельзя.

 

Что же касается видеоигр, то здесь ребенку трудно отличить реальность от игры. Разрядка агрессивных чувств происходит «как в реальности», и в сознании может действительно укрепиться образ врага (скажем, для американца это может быть иранец, для русского чеченец, а для чеченца русский). Тогда вся ненависть может оказаться перенесенной на этот объект и сконцентрированной именно на нем.

 

На протяжении истории человечества политики и военные то и дело затевают войны. Если приглядеться повнимательнее, можно увидеть, что их действия и восприятие мира мало отличаются от действий и восприятия пяти-шестилетних детей, играющих в войну. И это вовсе не метафора. Психическое развитие этих взрослых мужчин действительно застряло где-то на уровне пяти-семилетних мальчиков. Они играют в войну, война дает им возможность почувствовать себя большими и сильными, а кровь и страдания, по крайней мере, до тех пор, пока это не их собственные, для них вроде бы не существуют.

 

Самый печальный случай этого смешения реальности с символической стороной жизни — фашизм. Фашизм исходит из того, что добро необходимо защищать, а зло уничтожать. На этом, казалось бы, строится вся наша культура, с тех пор как появились сказки, театр и литература. В сказке, например, нам ничто не мешает засунуть злую ведьму в печь. Но имею ли я право засунуть в печь соседку, которая ведет себя по отношению ко мне, как ведьма?

 

Авторитарные и фашистоидные системы объявляют одних людей хорошими и полноценными (арийцы или пролетарии), а других плохими и неполноценными (евреи и цыгане или помещики и капиталисты), и тогда уже ничто не мешает одним физически уничтожать других, — и это не на символическом, а на совершенно реальном уровне. То есть то, что в виде игры и фантазии является частью нашей культуры и в такой сублимированной форме играет для нашей психики огромную утешающую роль, вдруг превращается в реальность.

 

Самое страшное и удивительное: эти, с позволения сказать, политики  не просто злоупотребляют чувствами людей, они сами страстно верят в ими же самими изобретенных «чертей». Как верят в них маленькие дети.

 

Конечно, мы не утверждаем, что все дети, играющие в компьютерные игры, непременно станут преступниками. Наши раздумья касаются той опасности, которая заключена в отсутствии возможности символической переработки конфликтов в подобных играх. Фантазии уничтожения, сконцентрированные на реальных персонажах, могут перекочевать в реальную жизнь. Поэтому всегда необходимо учить детей понимать разницу между игрой и реальностью. Нет беды в том, что кукла бьет другую куклу, ведь они неживые. Живым людям боль причинять нельзя!

 

Для маленьких детей есть огромная разница, разыгрывается ли «страшная история» в исполнении живых артистов или же это кукольный театр. Они прекрасно знают, что кукла неживая, и когда одна кукла бьет другую, это может вызывать смех. Совсем по-другому воспринимается ребенком, когда один живой актер бьет другого живого актера.

 

Когда ребенок смотрит мультик, он знает: эти фигуры нарисованные, они не настоящие. Детям необходимы подобные истории, отделяющие их на время от реальности и переселяющие в символическую область мышления. Если у них отнимают эту возможность, они лишаются возможности переработки внутренних конфликтов, тогда дети становятся особенно беспокойными, нервными, агрессивными или подавленными.

 

Мы, взрослые, тоже любим смотреть детективные истории, где люди умирают, страдают от ран, терпят поражение и побеждают. Так или иначе, мы испытываем от этих фильмов большое удовольствие. Но когда мы слышим сообщения о террористических актах в программе новостей, то есть когда сталкиваемся с реальными преступлениями, это вселяет в нас реальный страх.

 

Чтобы радоваться, надо знать, что это — фильм, роман, а не действительность, лишь в этом случае мы в состоянии идентифицировать себя с героями и радоваться, что «этого подлеца» наконец застрелили. В реальности подобная идентификация может стать социально опасной. Так же и для ребенка важны сказочные истории, где он может идентифицировать себя с теми объектами, с которыми в реальной жизни идентифицировать себя не имеет права, и именно потому, что у него уже существуют определенные представления о ценностях и нормах. Если малыш такой возможности лишен, в его психике создается своего рода затор, пробка, реальный материал не имеет возможности переработки и прорывается наружу в приступах агрессивности или слезливости. Со временем переживания могут оказаться вытесненными, что становится почвой для будущего невроза.

 

 

 

Вернемся к детскому саду. Психоанализ утверждает, что именно недостаток пространства для символической переработки конфликтов и создает определенные трудности в развитии групповой психодинамики. Прежде всего это трудности приспособления, восприятие запретов и требований, конкуренция, борьба за власть между детьми, нарциссические обиды, приступы ярости, чувство собственной неполноценности, а также проблемы разлуки с домом и стремление к автономии. Может, следовало бы подумать об особых мероприятиях для создания условий, пригодных для переработки внутренних проблем?

 

Можно ли педагогически запланировать то, что спонтанно проявляется в игре? И да, и нет. Вспомним об игре в «шепталки», или «испорченный телефон». Есть еще одна «благотворная» игра: один из играющих должен говорить другому неприятные слова, а тот обязан благодарить, как если бы услышал комплимент. Эти игры способствуют социальному приспособлению. Хорошо, когда дети поочередно играют в воспитательницу, это позволяет хотя бы в игре насладиться властью. Или когда они переносят свою ярость на неодушевленные предметы, например на куклу, на подушки в «уголке ярости» и т. д.

 

В основе своей это социальные игры, в которых дети учатся преодолевать конфликты. А главное, конфликты находят в них свое открытое выражение, и тогда нет необходимости вытеснять их в бессознательное.

 

Ритуалы — это тоже своего рода социальные игры. Речь идет о повторении определенных действий, которые становятся надежной частью реальности. Существуют, к примеру, культурные ритуалы, национальные, профессиональные, семейные. В детском саду тоже должны быть свои ритуалы. Мы уже говорили о том, как важно, чтобы ребенок воспринимал детский сад как нечто самостоятельное, а не как продление семейных отношений: последнее несет в себе опасность переноса на детский сад внутрисемейных конфликтов.

 

Вспомним о ритуалах встречи новичков, об «уголке ярости», о ритуалах примирения после ссоры, о «барометре настроения», когда воспитательница и дети по утрам в детском саду интересуются, какое у кого сегодня настроение, и т. д. Это надежные составляющие нашей социальной жизни, которые дают ребенку возможность учиться социальным отношениям.

 

Ритуалы имеют еще одно значение: они становятся традиционным средством поддержки памяти. Фигдор рассказывает:

 

«Один мой маленький пациент жаловался, что папа уже три раза обещал пойти с ним на аттракционы, но каждый раз что-то мешало исполнить обещание, и он о нем забывал. „Папа вообще не собирается идти со мной на аттракционы, иначе он бы не забыл!“ — жаловался мальчик. Тогда мы составили договор примерно такого содержания: „Господин Икс обязуется пойти со своим сыном Игреком на аттракционы.... и т. д.“. Не забыли и параграф о санкциях в случае невыполнения договора: „Если он снова забудет, то обязуется в следующий раз вместо трех аттракционов оплатить пять. Дата, подпись“. У мальчика, к счастью, был хороший отец, в ответ он весело рассмеялся и занес мероприятие в свой рабочий календарь».

 

Если бы отец не подписал этот договор, он мог бы снова забыть о своем обещании. Ведь и мы, взрослые, обещание, скрепленное рукопожатием, воспринимаем серьезнее, чем данное «просто так». Так мы показываем другому, что мы с ним в хороших отношениях и этот человек нам дорог. Существуют ритуалы приветствия и расставания, ритуалы вежливости, устоявшийся порядок заключения договоров в промышленности и в политике и т. д. Праздники — это тоже не что иное, как ритуалы памяти.

 

Зачем нам все это нужно? Для того чтобы исполнять определенные намерения, хотя мы знаем о существовании множества обстоятельств, которые могут этому помешать. Скажем, я встречаю на улице человека, на которого я в настоящий момент очень зла. Ритуал приветствия помешает моим чувствам пробить заслон вежливости и предохранит наши будущие отношения от порчи. Выпить «на брудершафт» означает большую близость, такой ритуал будет мне напоминать, что этот человек мне очень симпатичен.

 

Детский сад, как и любое другое социальное пространство, должен иметь свои ритуалы. Приветливая встреча новичка говорит о том, что мы рады видеть его у нас. Ритуалы усвоения правил тоже имеют свое значение, пусть даже исполнение этих правил и не всегда нас радует.

 

Каждый ребенок имеет свои собственные ритуалы, будь то в саду или в семье, и они тоже исполняют свои особые функции. Например, звонок маме по телефону, если мама на работе и Галя сильно соскучилась по ней. Большую роль в ритуалах играют любимые игрушки. К самым важным относятся ритуалы отхода ко сну: ведь сон означает разлуку, ребенок остается на долгое время один. Не случайно и у нас, взрослых, тоже существуют свои ритуалы отхода ко сну. Почему Галя желает, чтобы на столике около кровати стоял стакан с водой, хотя она никогда из него не пьет? Может быть, вода символизирует материнское молоко? Другой ребенок обязательно берет с собой в туалет книжку. Или, скажем, ребенок одевается сам, но последнюю пуговицу должна застегнуть мама. Может быть, это символ связи? Он таким образом говорит: «Я уже большой, но ты мне все равно нужна!» Для кого-то важен ритуал молитвы перед едой или перед сном. Одна моя знакомая девочка обычно ничего не имеет против того, чтобы закончить игру, но перед тем, как лечь спать, обязательно укладывает своих кукол и накрывает их одеялом, иначе она просто не может их покинуть. Почему-то это чрезвычайно важно для психического равновесия этого ребенка.

 

Надо с уважением относиться к особенностям детей, пусть это и не всегда легко. Но если мы понимаем, насколько важны ребенку его ритуалы (которые мы чаще всего именуем привычками), то будем искать и находить возможности компромиссов. Например, Галя может «позвонить» маме по игрушечному телефону, и воспитательница поддержит эту игру — тогда у девочки появится чувство, что ее уважают. Одно это будет способствовать смягчению страхов, ведь это значит, что окружающие ей не совсем чужие, что они тоже, как и мама, любят ее.

 

Надо открыто говорить об этих особенностях отдельных детей с другими малышами: это должно стать частью воспитания представлений о социальных ценностях. Дети склонны подсмеиваться над особенностями других детей, и такое высмеивание причиняет большую боль. По возможности надо ставить заслон всякого рода высмеиваниям, учить детей уважать индивидуальность других людей и не стыдиться собственных потребностей и привычек.

 

Необходимо также с уважением относиться к ритуалам, сложившимся между детьми и родителями. Еще один рассказ Фигдора, теперь из его личной жизни:

 

«Обычно, когда я уходил из дому, моя маленькая дочь махала мне рукой, без конца повторяя: „Пока, пока, пока...“ Она говорила это до тех пор, пока я не скрывался из ее поля зрения. В первый день в детском саду все происходило по тому же сценарию, но после третьего дочкиного „пока“ воспитательница взяла ее за руку и, стараясь отвлечь, показала мне взглядом, чтобы я не „разыгрывал здесь комедий“. Она не дала себе труда подумать, что таким образом отнимает у нас обоих нечто очень важное. Да, да, эти ритуалы нужны не только ребенку, они нужны и родителям. История, к слову, кончилась тем, что через четыре недели нам пришлось поменять детский сад, и это по причине общих педагогических позиций данной воспитательницы».